ОТ РУССКОЙ МАТЕМАТИКИ - К ИЗРАИЛЬСКОЙ,

ИЗ ФУКЦИОНАЛЬНОГО АНАЛИЗА - В АСИМПТОТИЧЕСКИЙ ГЕОМЕТРИЧЕСКИЙ АНАЛИЗ.

 

В.Д. МИЛЬМАН, Тель-Авивский университет

 

По смыслу и структуре этого сборника, статьи в нем должны быть полуисторическими и полуматематическими. Составители сборника (в лице Якова Синая) попросили меня понимать это совершенно буквально и написать по крайней мере половину статьи о переселении русской (советской) математики на Запад, но стоящая передо мной цель - в Израиль. Я употребляю слово "переселение", а не эмиграция, поскольку таков размер и размах этого процесса.

Этой теме я посвящаю первую часть статьи. В ней будут слова "математика" и "математики", но не будет самой математики.

Затем следует совсем короткое историческое замечание о происхождении термина "пространства Банаха" и самого Банаха (уже поближе к собственно математике).

И под конец в третьей части я все же добавлю немного математики - совсем недавние наблюдения о функциональном анализе (Ф.А.), поскольку эта область играла огромную роль в математике России в середине ХХ столетия, а затем проросла большим числом направлений, отделивших себя от функционального анализа. В своем эссе я обрисую картину направления, находящегося в настоящее время в процессе отделения от Ф.А. Мы называем его условно "Асимптотическим геометрическим анализом", но я не уверен, что это название закрепится.

 

1. ОТ РУССКОЙ МАТЕМАТИКИ К ИЗРАИЛЬСКОЙ

 

С начала 70-х годов началась эмиграция математиков из Советского Союза, перемещение на Запад так называемой "русской" математики. Она была существенна для Запада и для России уже в 70-е годы, но превратилась в лавину в 90-е. Это движение чувствовали все математические центры и каждый из них обогащался этим потоком. Но лишь немногие понимали, что поток, полезный для этих отдельных центров, несет в себе элементы трагедии для математики в целом.

На пороге исчезновения находилась Русская математическая школа. Сегодня можно утверждать, что реальность оказалась менее драматичной. Несмотря на 100-кратный разрыв в зарплатах много первоклассных математиков остались в России. Особенно отрадно наблюдать совсем молодое поколение замечательных студентов, оканчивающих российские (украинские и другие) университеты. Лучшие университеты Запада (и Израиля) "борятся" за то, чтобы заполучить их в качестве аспирантов.

Понятие "русская математическая школа" отлично от понятий "школа Лузина", "школа Колмогорова", или "школа Гельфанда", хотя включает в себя эти и многие другие школы. Оно, чрезвычайно трудно объяснимое западному человеку, заключает в себе традиции того, как занимаются математикой, кодекс поведения математиков. Это, скорее, интеллектуальная потребность (и игра), чем работа. И уж конечно не ради заработка занимаются математикой выращенные в традициях Русской математической школы ученые. Поэтому "тусовки" в коридорах математических факультетов занимают часы, и это лучшее, наиболее эффективное время обучения и обмена последними математическими новостями. Поэтому семинары имеют начало, но не имеют определенного конца, и семинар, идущий менее двух часов, вообразить невозможно.

"Русский" математик хочет знать все. Потребность знать в Русской математической школе - это наркотик, это заменяет водку (и идет под водку).

Но, возвращаясь к Западу, куда устремился поток ученых из России, я должен сказать, что были и есть западные ученые, понимавшие трагичность распада Русской школы для развития мировой математики и делавшие титанические усилия, пытаясь остановить процесс - помочь коллегам в самой России.

Приведу один пример - Пьер Делинь. В своем письме к президенту Американского математического общества (AMS), копию которого он послал мне, он обращал внимание на распад так называемых математических школ (имеются в виду общеобразовательные школы, воспитывавшие детей в интеллектуальных, научных и особенно математических традициях). Он считал трагедией для будущего математики распад таких школ, массовый переезд учителей этих школ на Запад.

Я ответил ему, что мы в Израиле предпринимаем усилия для того, чтобы поддержать специалистов по математическому образованию, создавать если не школы, то хотя бы классы специального обучения, чтобы перенести к нам, в Израиль, русскую математическую традицию и сохранить ее.

Думаю, несколько энтузиастов сумели внедрить такие классы и даже, возможно, целые школы. Время покажет...

Но мой короткий рассказ - о переезде из России в Израиль массы зрелых математиков. Мне пришлось быть в центре всех событий, связанных с их приемом и абсорбцией, уже с начала 70-х годов (с первого года моего приезда в июле 73-го) и до конца 90-х.

По просьбе редакции сборника, я опишу некоторые события, связанные с этим переселением науки, расскажу о некоторых занятных и даже "невероятных" историях, приведу впечатляющие цифры миграции и объясню, как нам удалось устроить столько ученых и как изменился облик математики в Израиле с их приездом.

Уже эмиграция середины 70-х годов привела в Израиль математиков высшей лиги из всех возрастных групп: Михаил Лившиц и Давид Мильман, Израэль Гохберг и Илья Пятецкий-Шапиро, Сусанна Камин, Борис Мойшезон, Юрий Гуревич и я (добавляю себя в эту группу). А также совсем молодые еще Иосиф Иомдин, Илья Рипс, Юрий Кифер, Григорий Севашинский и другие. Подавляющая часть этих ученых была принята в совсем молодой тогда университет Тель-Авива, а также в университеты Иерусалима и Беэр-Шевы. Позже Технион и Хайфский университет, только что созданный в то время, тоже обратили внимание на русскую эмиграцию. Еще позже, к началу 80-х годов, к ним присоединились Институт Вейцмана в Реховоте и университет Бар-Илан. К этому времени интерес Еврейского университета (Иерусалим) к русской математической эмиграции заметно "остыл"; тогда как у Института Вейцмана, напротив, сильно возрос; а Бар-Илан, университет Беэр-Шевы и в определенной степени Технион развивались на базе прибывающей в Израиль советской математики. Но это было уже в 90-х годах.

А в 70-х годах проф. Юваль Неэман, который, к счастью ученых, приезжающих из России, был в то время президентом университета в Тель-Авиве, понял, какую исключительную возможность для научного развития, интеллектуального взрыва открывает советская эмиграция в Израиль. О Ювале Неэмане, генерале и знаменитом физике-теоретике, написаны книги, но в нашей истории важно, что он был советником и главным стратегом научного развития страны для политической элиты Израиля тех дней. Cтав президентом маленького второстепенного вуза в Тель-Авиве, только что отделившегося от Иерусалимского университета и переведенного из разряда зависимого колледжа в статус нового университета, Юваль Неэман сумел в несколько лет превратить его в самое крупное высшее учебное заведение страны. До сих пор истеблишмент Иерусалимского университета не может простить этого Ювалю. Например, я был свидетелем следующего смехотворного заявления, сделанного видным израильским математиком: "Ну, конечно, он - Юваль - задолжал банкам в тот период до сотни миллионов лир (порядка 20 миллионов долларов), развивая университет, а правительство должно было потом погасить долги!" И ни слова, ни намека на благодарность за создание новой мощной базы науки в Израиле!

Так вот, Юваль Неэман прекрасно понимал важность российской эмиграции для развития науки и открытия новых научных направлений в Израиле. А в Израиле наука, в частности, математика была сужена до нескольких направлений. (В качестве примера - логика, начатая Френкелем в 30-е годы.) С приездом Фюрстенберга и Вайса из Америки в Иерусалиме начала развиваться эргодическая теория. Но до приезда Пятецкого-Шапиро Израиль не имел специалистов по теории представлений; или, к примеру, по алгебраической геометрии - до появления Мойшезона. Теперь же это развитые научные области в стране.

С волной эмиграции 90-х годов количество направлений, представленных математиками Израиля, стало столь глобальным, что вопрос больше незачем обсуждать. Как говорил Фрейд, когда голова не болит, о ней не помнят. Достаточно сказать, что на Берлинском международном конгрессе 1998 года израильские приглашенные докладчики были представлены в 8 секциях, то есть в почти половине всех действующих! При этом 6 из 9 приглашенных докладчиков были выходцами из России!

...25 июля 1973 года я с семьей прибыл в Израиль. Уже 28 июля президент университета пригласил меня к себе. Конечно, я помню эту встречу, ощущение содержательной беседы сохранилось в памяти, но я не знал ни слова на иврите и почти ни слова на английском, а с другой стороны лишь секретарша Юваля Неэмана понимала несколько русских слов - и то плохо. Но как-то я понял многое и он понял многое (включая необходимые шаги по увеличению эмиграции евреев из России - Юваль понимал происходящие процессы так, словно когда-то жил там). И главное для меня: я был приглашен начать работу профессором университета с 1 августа.

Многое, очень многое из того, что мне удалось впоследствии сделать для приема и устройства математической эмиграции в Израиле, было связано с поддержкой Юваля Неэмана. И это было заложено во время той встречи на третий день после приезда в страну.

Впоследствии мы стали очень близки, и, думаю, я оставался его главным советником по всем вопросам устройства математической эмиграции. Это стало особенно важно в 90-е годы настоящего людского потока, обрушившегося на Израиль (порядка 200 тысяч эмигрантов в 90-м году, почти столько же в 91-м, и это при том, что еврейское население к концу 80-х составляло менее 4 млн.). К 93 году количество эмигрантов с Ph.D. по математике превысило 1000 человек! И всю эту массу надо было устроить (точнее встроить) по специальности, использовать ее знания и научный потенциал.

Вряд ли я смогу передать все напряжение тех дней и объяснить, как это было сделано. Но факт заключается в том, что не устроенных математиков в Израиле, по большому счету, нет (а физики, к сожалению, есть).

Юваль Неэман был в эти критические годы министром науки, затем - энергетики, и данное мне право в любое время звонить ему и при первой же надобности встречаться позволило решить проблемы сотен приехавших ученых. Однако, если в 70-е годы, а также 80-е (впрочем, почти пустые с точки зрения эмиграции) проф. Неэман был почти единственным представителем истеблишмента, понимающим важность научной эмиграции, то к началу 90-х годов мы "стояли" уже на нескольких "столбах".

К началу 90-х годов в израильский истеблишмент вошел математик, профессор Дан Амир, ставший заместителем ректора, а затем ректором Тель-Авивского университета. Мы сблизились с ним еще в первые месяцы моего приезда в Израиль. Он работал в тех же направлениях, что и я, и мы писали совместные работы. Все 27 лет моей жизни в Израиле мягкость его характера не противостояла, но дополняла определенную жесткость моего. Мы были и остаемся хорошей командой. Его абсолютная память удерживала тысячи имен приехавших ученых. Сотни из них нашли с его помощью, по крайней мере, временное пристанище в университете Тель-Авива. Более того, он был очень близок (друг со школьных лет) с тогдашним главой Совета по высшему образованию, тоже математиком - профессором Пази. И вместе они представляли второй "столб". Хотя я должен отметить, что роль Дана Амира была намного важнее его представительства в Совете: он использовал много других необходимых для успеха контактов в самых разных сферах.

Наконец, президент Израильской академии наук тех дней профессор Тель-Авивского университета Иегошуа Йортнер - выдающийся химик, получивший, к примеру, приз Вольфа по химии - увлекся идеей увеличения "веса" израильской науки за счет советской эмиграции и сумел задействовать значительные ресурсы для абсорбции научной элиты эмиграции. Например, проект "Бареха" был в чистом виде его программой, рассчитанной на самый высокий уровень. По этой программе каждому участнику полагалось 80 тысяч долларов помощи при покупке квартиры и 40 тысяч долларов на научную деятельность и создание лаборатории.

Программа возникла, как и многие другие, из-за необходимости устроить конкретных людей. В данном случае Григорий Маргулис, Владимир Дринфельд и Геннадий Хенкин просили меня прислать им письменное предложение. Ради них надо было что-то сделать. Йортнер сделал. И все трое... разъехались по миру. К сожалению, мы, в Израиле, часто, слишком часто, были запасным вариантом. Однако программа заработала и "приняла" 16 ученых (возможно, не всегда на том уровне, о котором мы мечтали).

Возвращаясь к Йортнеру. Это он послал меня от имени Израильской академии в Москву и Ленинград в сентябре 90-го года, "сорвав" ради этого с математического конгресса в Киото. Мы с женой приехали тогда в Израиль всего на 12 часов и немедленно улетели в Вену, где лишь ночью нам принесли визы в Россию. А ранним утром мы уже летели в Москву вместе с семьей проф. Шалома Абарбанела, прикладного математика и (в 70-х годах) ректора нашего университета . (Одна из многих пикантных подробностей этой поездки: Шалом Абарбанел и его жена имели двойное гражданство и ехали с нами по американским паспортам с единственной целью - следить, чтобы со мной и моей женой не произошло в России ничего непредвиденного. Мы не очень-то и шутили, называя их нашими телохранителями). Цель поездки состояла в том, чтобы оценить размеры ожидаемой научной эмиграции и ее "разрез" по уровням и направлениям, чтобы страна могла подготовиться к их приему.

Итак, к началу 90-х годов все "тылы" были "наши", были готовы активно поддержать научную алию, то есть эмиграцию из России: Юваль Неэман - министр науки, Дан Амир - зам.ректора, затем ректор и представитель Совета по высшему образованию, Иегошуа Йортнер - президент Академии наук. Все трое - профессора университета Тель-Авива, факультета точных наук (физики, математики, химии). И все они считали меня своим советником по вопросам научной эмиграции в Израиль (и по-видимому, я был единственным в этом статусе). Конечно, много других влиятельных личностей в науке и политике Израиля были готовы оказать, при случае, определенную помощь. И много ученых из алии 70-х годов отдавали все свое время помощи вновь прибывшим в 90-94 годы.

При таком раскладе сил финансирование краткосрочного устройства ученых было наименьшей из проблем: нужные средства были получены от правительства (например, Юваль Неэман создал несколько сотен грантов через бюджет своего министерства) и посредством крупных пожертвований (не так быстро и не без тяжелой работы многих людей, но это другая история). Однако основная проблема - долгосрочного устройства - оставалась. И она была, к сожалению, не единственной.

В университетской системе устройство ученого начинается с того, что соответствующий департамент заявляет о своем желании принять его. Затем возникает вопрос финансирования. Я приведу лишь один пример из прошлого, чтобы показать, насколько нетривиальна эта проблема.

Исай Шур и Отто Теплиц бежали из Германии в Израиль в 1939 году. Им не было еще 70, но они не нашли работы ни в единственном тогда Еврейском университете, ни где-либо еще. Оба они умерли примерно через полтора-два года после приезда, и оба, мне помнится, от сердечного приступа. Я оставляю читателю решать: были ли в Израиле математики уровня Шура? Правда, в Израиле тогда не было и Тель-Авивского университета.

Математический департамент Тель-Авивского университета уже с конца 70-х годов был жаден на русскую математическую эмиграцию, возможно, поскольку создал себя на ее базе. Только между 73 и 78 годами сюда были взяты (в хронологическом порядке) Мойшезон, Виталий и Давид Мильманы, Гохберг, Коренблюм, Пятецкий-Шапиро. Активный поиск кандидатов в члены департамента начинался еще в России.

Один занятный пример. В 1981 году президент Тель-Авивского университета профессор экономики Бен-Шахар вел переговоры с миллиардером Хаммером. (Для справки: должность президента отлична от должности ректора. Президент избирается Советом попечителей и занимается вопросами финансирования университета, в то время как ректор избирается Сенатом, т.е. полными профессорами университета, и отвечает за научную и образовательную деятельность.) С тем самым Хаммером, который в молодости имел дело с Лениным, а затем поддерживал деловые связи со всеми правителями Советского Союза. Хаммер жертвовать деньги на университет, по-видимому, не хотел, но что-нибудь сделать был готов. Тогда и родилась идея, чтобы он "купил" для нас несколько ученых-отказников. И Хаммер согласился.

Как всегда, я должен был подготовить список ианкеты (C.V.). Естественно, должны были быть рассмотрены представители всех университетских профессий, но также естественно, что большинство были математики (и не только потому, что я готовил список, но и потому, что наш департамент был готов взять их; впрочем, я не мог обсуждать вопрос на заседаниях департамента, но сомнений в этом не возникало). Я помню три имени из нескольких, которые после обсуждения были отобраны: Яша Элиашберг, Абрам Каган, Марк Фрейдлин.

Оставляю в стороне пикантные подробности переговоров. Например, мы должны были быть уверены, что все они поедут к нам, в Израиль, если Хаммер их "купит". В тот период это не было ясно относительно Элиашберга (я посвятил Громова в это дело и он специально звонил к Яше получить его о`кей).

Хаммер, по-видимому, договорился с Брежневым о сделке, потому что собрался лететь в Москву - на своем самолете, естественно - и привезти всех их к нам. Однако... Брежнев умер и сделка не состоялась. Хаммер сообщил нам, что потребуется некоторое время, чтобы войти в контакт со следующими советскими вождями, но, как мы знаем, они в тот период слишком часто менялись.

Но, как я упоминал выше, в 90-х годах не было недостатка в желании брать математиков, приезжающих из России, в университетах Бар-Илан и Беэр-Шевы, в Технионе и, естественно, в Тель-Авиве, а позже и в Институте Вейцмана (Реховот). Однако нужны были огромные деньги. Добывали их по разным каналам.

Например, Фонд РАШИ создал программу "Гвастела" - порядка 25 ставок в год по Израилю (для ученых не старше 48 лет и до максимальной позиции профессор-хавер, примерно - младший полный профессор в американской классификации. Позже мы отменили это ограничение. Затем, вначале на один год, а через год - еще на один, увеличили возраст участников проекта до 58 лет, как всегда, имея в виду конкретного человека, в данном случае - Генриха Белицкого. Но затем многие и многие были устроены посредством этой "лазейки"). Когда научная эмиграция уменьшилась, Фонд снизил свое участие до 3-5 ставок в год и сохранил его только благодаря личному влиянию Дана Амира. Фонды заинтересованы только в грандиозных проектах. И они правы: проблему нескольких людей университеты должны решать сами. Но как решать, когда все ресурсы уже исчерпаны? Отсюда парадоксальный, но понятный принцип: при огромном потоке эмиграции легче найти работу, чем при маленьком ручейке.

А вот и пример провала, тоже поучительного. В попытке изыскать средства для поддержки ученых в предпенсионном и пенсионном возрасте, я пишу письмо супер-миллиардеру Векснеру ( Wexner ). Случайно, находясь на митинге в Колумбусе, штат Огайо, где он выступал и говорил о еврейской эмиграции, я почувствовал "родную душу" в аргументах и форме его выступления. Конечно, аппарат университета участвует в каждом моем шаге. Тогдашний ректор профессор истории Итамар Рабинович (впоследствии посол Израиля в Соединенных Штатах) находит путь, как мое письмо попадет на стол к Векснеру.

Запрос был скромный, около 2 млн. долларов. Идет январь 91 года, начинается война в Персидском заливе. В интервале между атаками "скадов", когда казалось, что Саддам Хусейн исчерпал запасы и атак больше не будет, я лечу в Колумбус, на встречу с Векснером.

Неожиданно для всех он предложил мне приехать и назначил 45-минутную встречу. Это очень много для такого человека. Мне объясняют: если аудиенция закончится раньше срока - все провалилось, но если позже, то значит я ему понравился и все будет в порядке.

Однако время встречи уточнено, когда я уже в Колумбусе, и некому инструктировать меня о деталях поведения. Я нахожу видеозапись его выступления, чтобы сократить время привыкания при встрече. Ведь есть всего несколько первых минут, чтобы понять человека и нащупать ритм беседы.

Мне объясняют: он участвует только в очень крупных мероприятиях и не разменивается на мелочи. И я на ходу меняю план - готовлю предложение о создании Института продвинутых исследований с вложением 25 млн. долларов. Ошибка? Я так и не знаю. Однако готовых бумаг с деталями у меня еще нет (он просит их в конце беседы).

Встреча. Я приезжаю в штаб-квартиру его компании слишком рано (ошибка, но я боялся не найти и опоздать). Огромная территория со многими зданиями внутри и секьюрити при въезде на территорию. Мне говорят, что еще рано, но я могу проехать к административному зданию. Затем я жду в вестибюле здания лишних 10 минут. Нервничаю. (Я не случайно приехал рано, думал - буду ждать в его приемной и сумею переговорить с личным секретарем, почувствовать атмосферу.) Наконец мне предлагают подняться на второй этаж. Он ждет меня на лестнице. Хорошо, что мне уже знаком его облик по видеофильму. Векснер сам проводит меня в свой кабинет через комнату, где сидят две личные секретарши.

Здесь я должен прерваться. Все, что мы знаем о таких людях, почерпнуто нами из сериалов типа "Даллас". Я вычислял, как буду сидеть в огромной приемной (а она оказалась небольшой деловой комнатой со шкафами, заполненными папками, и разделенной пополам для двух секретарш), как буду идти по огромному кабинету, делая вид, что не растерян, пока меня разглядывают.

И вот я вхожу ... в кабинет своей мечты. Средних размеров комната (кому нужна слишком большая?), вдоль стен сплошной стол и через каждые 1,5-2 метра компьютер, телефон, стул и небольшая кипа бумаг. (Всегда мечтал: для разных задач и дел иметь по отдельному столу.) В центре комнаты овальный стол (для заседаний?) - не маленький, но и не убивающе грандиозный. Стулья удобные, но не шикарные - они для сидения, а не для того, чтобы впечатлять.

Мы сели рядом, и я почувствовал, что знаю и понимаю этого человека: он, скорее, "я", занявшийся бизнесом вместо математики, а не нувориш из Далласа (либо из тех "миллионерчиков", как я называю их после встречи с Векснером, с которыми мне приходилось иметь дело в моем университете).

Разговор пошел легко, просто и длился час! На 15 минут больше запланированного. Прощаясь, он сказал: "Я о вас знаю все, а вы обо мне нет", и, обращаясь к секретарше - "Принесите материалы обо мне". И передал мне их.

Однако, как мы не понимаем людей из мира супер-бизнеса, так они не понимают нас. К концу разговора Векснер позвонил в Нью-Йорк к физику, как он сказал, своему помощнику (советнику по науке, подумал я). "Он понимает ваш язык (имелся в виду научный язык), и вы поговорите о деталях".

Через день я должен был быть в Нью-Йорке и ночью улетать оттуда в Израиль: "скады" снова падали и я не хотел оставлять семью одну. Чтобы узнать, с кем мне придется говорить о деталях, я звоню Диме Каждану в Гарвард. Он подымает всех на ноги, но такого физика не находят. Лишь через свой университет я узнаю, что речь идет о человеке, получившем первую академическую степень по физике в Стенфордском университете (то есть, закончившем три года обучения - неполное высшее образование, как мы говорили в России) и затем ушедшем в бизнес. Он сам имел много сотен миллионов долларов и работал на Векснера.

Как мы не различаем людей, обладающих несколькими десятками миллионов долларов ("неполное высшее образование"), от тех, кто владеет несколькими миллиардами, так и они не понимают разницы между профессором и тем, кто даже не мастер!

Думаю, я не понял этого "помощника". Здесь все было как в "Далласе". Длинный черный лимузин, встречающий меня и везущий на Мэдисон-авеню; секретарша, встречающая лимузин на улице и провожающая меня в огромную квартиру - этаж с отдельным лифтом, с ренуарами на стенах (оказавшимися, впрочем, точными копиями) и т.д.

После встречи с Векснером я вел себя уверенно, как дома, а должен был, по-видимому, играть слабого и покорного. Впрочем, на меня потратили порядка семи часов и попросили прислать подробный проект (на который никогда не последовало ни "да", ни "нет").

Это было мое первое участие в очень серьезном проекте (мелкие и успешные были раньше), и не удивительно, что он провалился (хотя был очень близок к успеху). Это тоже наука, и надо быть экспертом, чтобы в ней преуспеть. Позже я узнал много информации, необходимой для достижения успехов в таких делах, но все равно, возможно, не достаточно для столь грандиозного проекта, на который замахнулся тогда.

Кстати, проблему, с которой все началось - устройство старшего поколения прибывающих ученых - мы в итоге решили своими ресурсами. Совет по высшему образованию создал специальную программу для особо заслуженных ученых в возрасте 59 лет и старше, которая предусматривала пенсию, что было наиболее важным и болезненным местом. Опять же программа была создана ради устройства конкретного человека (Юрия Любича), но в течение 2-3 лет было выделено 22 таких ставок, а недавно добавлено 6 (опять-таки из-за необходимости взять еще одного математика, на этот раз - Виктора Паламодова).

По этой программе кроме математиков были приняты такие известные в научном мире физики, как академик Исаак Халатников - бывший директор Института теоретической физики имени Ландау, лауреат Госпремии Юзик Левинсон, известнейший биохимик, член-корр. АН Лев Бергельсон, специалист по истории искусств Михаил Либман, нейрофизиолог, профессор Марк Шик...

Просмотрев записи, я увидел, что наибольшее место заняли у меня описания неудач (с Хаммером и Векснером). На самом деле, это были единственные неудачи, которые я припоминаю (не считая неприезда Маргулиса и Дринфельда, но я не думаю, что с нашей стороны мы могли тут что-либо сделать). Поэтому сейчас я сбалансирую свой рассказ описанием двух историй успеха.

Май 1991 года. Университет решает во время недели Совета попечителей вручить мне специальную грамоту за усилия по абсорбции ученых. Грамота только предлог, а цель в том, что церемония - подходящий случай произнести речь с призывом о помощи.

Я выступаю минут десять в очень торжественной обстановке. В президиуме - главы обществ "Друзья Тель-Авивского университета" разных стран мира. Моя жена рассказывала потом: "Ты говоришь, а у них слезы в глазах; вынимают калькуляторы и что-то считают". Впрочем, вполне естественные срывы в голосе были и у меня. Президент университета проф. медицины Моше Мани подошел ко мне во время приема и сказал на ухо: "Миллион долларов уже есть!". Мне рассказывали, что видеозапись этого вечера обходила затем разные еврейские общины и неизменно приносила пожертвования на абсорбцию ученых.

И еще одна прозаическая история, которая позволила устроить на несколько лет порядка 50 математиков. В 1992 году сменилась власть в Израиле: Рабин и его партия "Авода" сменили Шамира и "Ликуд". Такие ситуации обычно сопровождаются большими бюджетными изменениями - происходит "смена приоритетов". Новая власть может затормозить или даже остановить расходы, но фактически она еще не успела спланировать, на что теперь будет тратить деньги. В результате, в конце декабря, в какой-то день на стол министра финансов ложится сводка о неизрасходованных остатках бюджета. Министр волен распоряжаться ими как хочет. Но новый министр еще не знает, чего он хочет, и тут ему можно ПОМОЧЬ.

В начале декабря в моем кабинете в Тель-Авиве собрались представители большинства математических департаментов, ответственные у себя за новых эмигрантов (не было представителя из Иерусалима, там никто за почти несуществующих эмигрантов не отвечал). Подсчитали, что по Израилю порядка 35-40 математиков взяты в университеты на постоянные либо tenior-track позиции; еще 100-110 находятся при университетах либо вновь созданных институтах математики (Институт индустриальной математики в Беэр-Шеве, который продолжает развиваться и сейчас; Институт математики в Афуле - филиал университета Хайфы, прекративший свое существование; математические центры при колледжах, в частности, в Ариэле под эгидой университета Бар-Илан). Однако финансирование половины из этих 110 штатов заканчивается и положение ученых трагично.

Их финансирует специальная программа так называемых "маагарот" ("резервуары"). Мы создали ее еще в начале 90 года при Ювале Неэмане под эгидой министерства науки, но при финансовом участии и других министерств. Запрос на "резервуар" должен был исходить от заинтересованного департамента и утверждался для департамента (с указанием количества людей, но без имен, что позволяло набрать людей в такой "резервуар" немедленно, без лишней бюрократии, даже договариваться с людьми заранее, когда они еще в России). Читатель, возможно, уже не удивится, когда я скажу, что почти все "маагарот" использовались для математиков. В принципе, "резервуаров" могло быть в 5, в 10 раз больше, так что мы не забирали их у других.

Например, состояние приехавших физиков было намного хуже: физический департамент нашего университета не проявил инициативу и активный интерес. Многие из приехавших физиков занимались областями, близкими к математической физике. Поэтому математический департамент мог взять и их под свою опеку. "Резервуар" не был нужен математическому департаменту для устройства собственно математиков - мы умели устраиваться без "временных" решений. Но однажды, за неделю до отъезда в Америку, я решил, что мы обязаны взять инициативу на себя и создать "резервуар" для помощи физикам. Обычно запрос на "маагар" рассматривался несколько месяцев и заверяется министром, генеральным директором министерства и т.д. Я понимал, что мой запрос пройдет быстрее, но никак не ожидал, что еще до моего отъезда мы получим официальное утверждение нашего "маагара". В спешке в бумагах не было проставлено на сколько людей "резервуар", то есть мы получили карт-бланш. Однако мы использовали его очень осторожно.

Но вернемся к нашей встрече. С бюджетом на 93 год была проблема: в нем не было фондов на "маагарот", а новые министры вообще не понимали, о чем идет речь. И надвигалась катастрофа.

Так вот, на нашем собрании было составлено "политически грамотное" письмо министру финансов, формально подписанное от нашего имени главой Израильского математического объединения, представителем Беэр-Шевы проф. Мириам Коэн. Дальше надо было обеспечить, чтобы письмо легло на стол министра финансов в тот самый правильный день (в политических кругах это называется "влиянием"), и наши "маагарот-резервуары" получили продление с полным финансированием.

Я описал всего несколько из многочисленных программ и методов, созданных с начала 90-х годов для приема и "вписания" советской/русской науки в Израиль. Кроме "резервуаров" были еще "теплицы" - "хамамот" - для прикладных направлений (и опять в большом числе через них проходили прикладные математики). Кроме элитных программ "Гвастела", "Бареха" и программы для пожилых ученых, были и есть так называемая стипендия Шапиро, программы "Гилади" и "Камеа", переходящие одна в другую.

"Стипендия" рассчитана на первый прием всех ученых вообще, отбор среди них более высокого научного слоя для "Гилади", и еще более высокого - для "Камеа", участие в которой уже фактически представляет собой постоянную работу в университетах, колледжах, научных центрах: на сегодня запланировано 500 мест (!) и почти триста - уже распределено. И в каждой из этих программ огромный процент мест был занят математиками.

Сегодня в университетах Израиля от 20 до 25 процентов профессоров-математиков вышли из советских школ. Порядка 40 процентов докладов по приглашению, сделанных израильтянами на Международных математических конгрессах (ICM), представлены выходцами из России. Все три израильтянина, удостоенные "Европейского приза молодому математику" (Леонид Полтерович - на Будапештском конгрессе 1996 года; Семен Алескер и Денис Гайцгори - на Барселонском конгрессе 2000 года) - выходцы из России. Впрочем, все они получили Ph.D. в университете Тель-Авива, хотя Полтерович приехал в Израиль уже сложившимся математиком.

В результате такого взрыва изменился мировой статус израильской математики: Израиль перешел из предпоследней группы представительства в Международном математическом объединении (IMU), в которую входил до 1990 года, в высшую лигу. На заседаниях Генеральной Ассамблеи IMU в августе 1998 года Израиль был представлен пятью голосами, как и Россия, США, Англия, Франция, Германия, Италия, Канада, Китай и Япония.

Восхождение было стремительным. Уже в 90-м году представительство Израиля было увеличено с двух до трех голосов, затем при первой же возможности на заседании Генеральной Ассамблеи в 94-м году - до четырех, и в 98-м до максимально возможного - пяти! Конечно, рост числа активных математиков в Израиле и математической активности в целом был главным фактором этого процесса.

Влияние русских математических традиций огромно. Оно сказалось не только на развитии новых направлений в израильской науке, но и на стиле семинаров, на разговорах в университетских коридорах, на количестве увлеченных математикой студентов и их уровне.

Я думаю, мы уже можем смело сказать, что русская математическая школа и ее традиции будут сохранены, они прорастут в новой стране и в новой среде.

 

2. О ПРОИСХОЖДЕНИИ БАНАХА И ТЕРМИНА "ПРОСТРАНСТВА БАНАХА"

 

Вначале маленькое замечание об истории происхождения термина "пространства Бахана". Я знаю ее от моего отца, Давида Мильмана, соавтора теоремы Крейна-Мильмана и инициатора геометрического исследования бесконечномерных нормированных пространств.

В своей книге "Курс функционального анализа" (изданной на украинском языке; русский перевод так и не появился) Банах обозначил операторы буквой "А" - это были изначальные объекты исследования, а полные нормированные пространства, в которых они действовали, - латинской буквой "В". Это было естественно, и нет никакого указания на то, что этим он "намекал" на свое имя Banach.

Функциональный анализ только начинался, и два молодых ученых (это было в середине 30-х годов) Витольд Шмульян и Давид Мильман стали писать в своих работах "пространства Банаха" вместо В-пространства, как делали другие. Вскоре все перешли на этот язык.

А теперь о происхождении самого Стефана Банаха.

Известно, что он рос и воспитывался в приемной семье, но мой рассказ будет о его настоящей семье. В польских биографиях Банаха написано, что детали его детства неизвестны, что он никогда не знал ни своей матери, ни своего отца, и поэтому (?) с 15 лет подрабатывал частными уроками. Считается ("все верят", как написано у Штейнгауза), что каким-то образом прямо после рождения он оказался в семье прачки по фамилии Банах, которая его выкормила.

В противоположность столь скудной информации указывается, что отцом его был некто Гречек, работавший в дирекции железных дорог Кракова. (Напомню, что отец никогда не поддерживал никакой связи со Стефаном, а посему тот факт, что имя отца указывается, но в то же время ничего неизвестно о матери и о детстве Банаха, вызывает вопрос.)

В силу случайного стечения обстоятельств, я знаю другую историю. Читатель может считать ее необоснованной легендой, хотя лично у меня нет никаких сомнений в ее полной достоверности. Судите сами.

Факты. Все 27 лет жизни в Израиле я работал в математическом департаменте Тель-Авивского университета с профессором прикладной математики Берни Шифом. Он скоропостижно скончался в декабре 1999 года в возрасте 68 лет. Все эти годы я знал, что девичья фамилия его жены, Мириам, была Банах, и что она слышала легенду о младшем брате бабушки, оставившем в раннем возрасте свою ортодоксальную религиозную еврейскую семью, крестившемся и переданном церковью в какую-то семью в качестве приемного сына.

Однако сейчас, в связи с кончиной Берни, несколько профессоров нашего департамента решили встретиться с Мириам Банах-Шиф, чтобы выяснить детали. Знала она очень мало: почти вся семья погибла во время Катастрофы, ее отец в 30-м году уехал в Голландию и потому выжил. Но то, что она знала, я перескажу.

Ее дедушка и бабушка - Мойше и Нетль - приходились друг другу троюродными братом и сестрой (что часто бывало в традиционных религиозных еврейских семьях конца девятнадцатого-начала двадцатого веков), и оба носили фамилию Банах. Мириам не знает точного года рождения бабушки, но отец Мириам родился в 1907 году, что может дать какое-то представление о возрасте бабушки. Напомню: официальная дата рождения Стефана Банаха - 1892 год.

Родной младший брат бабушки в раннем возрасте оставил семью и принял католичество. Надо понимать, что для глубоко религиозной семьи это было огромной трагедией (Мириам и вся ее семья и сегодня принадлежат к крайне ортодоксальным религиозным течениям). Поэтому с братом были прерваны все отношения и даже интересоваться какими-то известиями о нем считалось плохим тоном. И все же некоторые сведения проникали в семью, возможно, старшая сестра Нетль хотела знать, что происходит с ее младшим братом.

Дядя Мириам - то есть сын Нетль - рассказывал ей, что этот брат (его еврейское имя неизвестно Мириам) учился в Политехническом колледже, один из профессоров математики заметил способного студента и помог ему развить свой талант. Впоследствии, как они слышали, он стал профессором.

Кстати, все члены семьи подтверждают невероятное сходство одного из сыновей Нетль - Джозефа Банаха, со Стефаном Банахом, фотографию которого им показали.

Мириам рассказывала мне, что еще много лет назад ее муж Берни показал ей какую-то старую фотографию - общий снимок участников конференции, где было около 50 человек - и спросил: может ли она найти на снимке Банаха. Она не знала, как выглядел математик Стефан Банах, так как никогда не видела его портретов, но по сходству с дядей безошибочно нашла его на групповом снимке.

Последний факт. Дед Мириам, Мойше Банах, родился в местечке Тарновские Горы (Галиция), крупном железнодорожном узле недалеко от Кракова. Мириам не уверена, что бабушка и ее брат Стефан родились там же, но, вероятно, недалеко от тех мест.

Я хочу закончить эту историю своим собственным спекулятивным замечанием. Конец 30-х годов. Надвигается (либо уже идет) жуткая война, в которой еврею по происхождению выжить невозможно. "Дыры" в биографии и в происхождении родителей смертельно опасны. Если верить изложенной выше истории (а я в нее верю), то достаточно было снять с Банаха штаны, чтобы узнать его происхождение. Поэтому, чтобы "залатать" дыры, сочиняется история о неизвестном отце и матери, о том, что он, возможно, незаконнорожденный сын какого-то служащего. И имя "отца" могло быть выбрано не случайно: Стефан мог слышать о неком высокопоставленном служащем, возможно, погибшем во времена его детства. Надо, чтобы все в историю верили и вопросов не возникало. И все поверили.

Заканчивается война. Истощенный войной Банах умирает вскоре после освобождения Польши, а придуманная легенда приживается и обрастает подробностями.